«Боря» Василий Шукшин
Просмотров 481596
Василий Шукшин Боря В палату привели новенького. Здоровенный парень, полный, даже с брюшком, красивый, лет двадцати семи, но с разумом двухлетнего ребенка. Он сразу с порога заулыбался и всем громко сказал: -- Пивет, пивет! Многие, кто лежал тут уже не первый раз, знали этого парня. Боря. Живет у базара с отцом и матерью, в воскрес дни, когда народу на базаре много, открывает окно и ла на людей, не зло лает -- весело. Он вообще добрый. -- Пивет, Боря, пивет! Ты зачем сюда? Чего опять натво? Няня, устраивая Боре постель, рассказывает: -- Матерю с отцом разогнал наш Боря. -- Ты што же это, Боря?! Мать с отцом побил? Боря зажмуривает глаза и энергично трясет головой: -- Босе не бу, не бу, не бу!.. -- больше не будет. -- За што он их? -- Розу не купили! Стал просить матерю -- купи ему ро, и все. -- Босе не бу, не бу! -- Ложись теперь и лежи. "Не бу!" -- А мама пидет? -- пугается Боря, когда няня уходит. -- Мама пидет, пидет, -- успокаивают его больные. -- Сам разогнал, а теперь -- мама. В палате стало несколько оживленнее. С дурачками, я за, много легче, интереснее, чем с каким-нибудь умни, у которого из головы не идет, что он -- умница. И еще: дурачки, сколько я их видел, всегда почти люди добрые, и их жалко, и неизбежно тянет пофилософствовать. Чтоб не философствовать в конце -- это всегда плохо, -- скажу те, какими примерно мыслями я закончил свои наблюде за Борей (сказать все-таки охота). Я думал: "Что же жизнь -- комедия или трагедия?" Несколько красиво написалось, но мысль по-серьезному уперлась сюда; комедия или тихая, жуткая трагедия, в которой все мы -- от Наполеона до Бори -- неуклюжие, тупые актеры, особенно Напо со скрещенными руками и треуголкой. Зря все-таки воскликнули: "Не жалеть надо человека!.." Это тоже -- от неловкой, весьма горделивой позы. Уважать -- да. Только ведь уважение -- это дело наживное, приходит с культу. Жалость -- это выше нас, мудрее наших библиотек... Мать -- самое уважаемое, что ни есть в жизни, самое род -- вся состоит из жалости. Она любит свое дитя, уважа, ревнует, хочет ему добра -- много всякого, но неизмен, всю жизнь -- жалеет. Тут Природа распорядилась за нас. Отними-ка у нее жалость, оставь ей высшее образование, умение воспитывать, уважение... Оставь ей все, а отними жалость, и жизнь в три недели превратится во всесветный бардак. Отчего народ поднимается весь в гневе, когда на по враг? Оттого, что всем жалко всех матерей, детей, род землю. Жалко! Можете не соглашаться, только и я знаю -- и про святой долг, и про честь, и достоинство, и т.п. Но еще -- в огромной мере -- жалко. Ну, самая пора вернуться к Боре. Я не специально на за ним, но думал о нем много. Целыми днями в па, в коридоре только и слышалось: -- Пиве-ет! А мама?.. Пидет? -- Придет, Боря, придет, куда она денется. Пусть хоть маленько отдохнет от тебя. Боря смеется, счастливый, что мама придет. -- Атобус, атобус?.. Да? -- На автобусе, да. Даже когда мы отходим ко сну, Боря все спрашивает: -- Мама пидет? Он никому не надоедает. Уколы переносит стойко, толь сильно жмурится и изумленно говорит: -- Больно! И потом с восторгом всем говорит, что было больно. Над ним не смеются, охотно отвечают, что мама "придет, придет" -- больше, сложнее Боря спрашивать не умеет. Один раз я провел, как я теперь понимаю, тоже доволь неуклюжий эксперимент. Боря сидел на скамеечке во дворе... Я подсел рядом, позвал: -- Боря. Боря повернулся ко мне, а я стал внимательно глядеть ему в глаза. Долго глядел... Я хотел понять: есть ли там хоть искра разума или он угас давно, совсем? Боря тоже глядел на меня. И я не наткнулся -- как это бывает с людьми здра -- ни на какую мысль, которую бы я прочел в его гла, ни на какой молчаливый вопрос, ни на какое недоуме, на что мы, смотрящие здравым в глаза, немедленно тоже молча отвечаем -- недоумением, презрением, вызы: "Ну?" В глазах Бори всеобъемлющая, спокойная доброжелательность, какая бывает у мудрых стариков. Мне стало не по себе. -- Мама пидет, -- сказал я, и стало совсем стыдно. А встать и уйти сразу -- тоже стыдно. -- Мама пидет? Да? -- Боря засмеялся, счастливый. -- Пидет мама, пидет, -- я оглянулся -- не наблюдает ли кто за мной? Это было бы ужасно. У всех как-то это легко, походя получается. "Мама пидет, Боря! Пидет". И все. И идут по своим делам -- курить, умываться, пить лекарство. Я сидел на скамеечке, точно прирос к ней, не отваживался еще раз сказать: "Мама пидет". И уйти тоже не мог -- мне казалось, что услышу -- самое оскорбительное, самое унич, что есть в запасе у человека, -- смех в спину себе. -- Атобус? Да? -- Да, да -- на автобусе приедет, -- говорил я и отводил глаза в сторону. -- Пивет! -- воскликнул Боря и пожал мне руку. Хоть ум, мне казалось, что он издевается надо мной. Я встал и ушел в палату. И потом незаметно следил за Борей -- не смеется ли он, глядя на меня со своей кровати. Надо осто с этим народом. Боря умеет подолгу неподвижно сидеть на скамеечке... Сидит, задумчиво смотрит перед собой. Я в такие минуты гляжу на него со стороны и упорно думаю: неужели он злиться умеет? Устроил же скандалевич дома из-за того, что ему не купили розу. Расплакался, начал стулья кидать, мать подвернулась -- мать толканул, отца... Тогда почему же он -- недоумок? Это вполне разумное решение вопроса: вы на близких досаду, мы все так делаем. Или он не по, что сделал? Досаду чувствует, а обиду как следует причинить не умеет... В соседней палате объявился некий псих с длинными ру, узколобый. Я боюсь чиновников, продавцов и вот та, как этот горилла. А они каким-то чутьем угадывают, кто их боится. Однажды один чиновник снисходительно, чуть грустно улыбаясь, часа два рассказывал мне, как ему сюда вот, в шею, угодила кулацкая пуля... "Хорошо, что ри, а то бы... Так что если думают, что мы только за столами сидеть умеем, то..." И я напрягался изо всех сил, всячески показывал, что верю ему, что мне очень интерес все это. Горилла сразу же, как пришел, заарканил меня в коридо и долго, бурно рассказывал, как он врезал теще, соседу, жене... Что у него паспорт в милиции. "Я пацан с веселой душой, я не люблю, когда они начинают мне..." Как-то горилла зашел в нашу палату, хохочет. -- Этот, дурак ваш... дал ему сигарету: ешь, говорю, слад. Всю съел! Мы молчали. Когда вот так вот является хам, крупный хам, и говорит со смехом, что он только что сделал гадость, то всем становится горько. И молчат. Молчат потому, что разговаривать бесполезно. Тут надо сразу бить табуреткой по голове -- единственный способ сказать хаму, что он сдела нехорошо. Но возню тут, в палате, с ним никто не соби затевать. Он бы с удовольствием затеял. Один преж старичок, осведомитель по склонности души, пошел к сестре и рассказал, что "пацан с веселой душой" за Борю съесть сигарету. Сестра нашла "пацана" и ста отчитывать. "Пацан" обругал ее матом. Сестра -- к вра. Распоряжение врача: выписать за нарушение режима. "Пацан" уходил из больницы, когда все были во дворе. -- До свиданья, урки с мыльного завода! -- громко по он. И засмеялся. Не знаю, не стану утверждать, но, по-моему, наши самые далекие предки очень много смеялись. Больница наша -- за городом, до автобуса идти километ два леском. Четверо, кто полегче на ногу и понадежней в плечах, поднялись и пошли наперерез "пацану с веселой душой". Через минут двадцать они вернулись, слегка драные, но довольные. У одного надолго, наверно, зажмурился левый глаз. Четверо негромко делились впечатлениями. -- Здоровый!.. -- Орал? -- Матерился. Права качать начал, рубашку на себе по, доказывал, что он блатной. На крыльце появляется Боря и к кому-то опять бросает с протянутой рукой. -- Пиве-ет! -- Пивет, Боря, пивет. -- А мама пидет? -- Пидет, пидет. Жарко. Хоть бы маленький ветерок, хоть бы как-нибудь расколыхать этот душный покой... Скорей бы отсюда -- ку-нибудь!